Петр Еремеев. Летописец

Собрал скорняков, что работали при доме, и объявил:

— Признаюсь, не хотелось бы, но расходимся с вами, ребятки. — И поклонился. — Спасибо, трудились добросовестно и шибко-то мы не ругались. Ели-пили у меня досыта. А платил я вам то возможное, что учено сказать, не мной, а самой жизнью — экономической жизнью Отечества устанавливается. Поймите, я ведь тоже... Иной раз, рад бы накинуть что-то на готовый мех, ан нет. Глядишь, государыня Нижегородская ярмарка уж ко всему примерилась, уже свою твердую цену ставит — баста! И торопишься скорей сбыть, кабы завтра цена-то на мех еще ниже не упала...

Куда же мы теперь! — задумчиво подал голос Сергей Иванович Карасев, тот самый, который много позже скажет:

— Умная голова, Николай Михайлович. Был строг, но справедлив. А без строгости в любом деле нельзя. Давно же заведено: дай скорняку сырья на две шапки, а он, такой-сякой, и третью выгадает. Неловко сказать, но глаз да глаз за нами был нужен. А потом... Я вот ровно работал, а другими водочка вертела. Бывало, ярмарка на носу, иной раз, меху много, торопит хозяин, а Ванька запил, Гришка тож задурил.

Это верно. Исследователь народных промыслов А.В. Карпов, родом он из Арзамасского села Кирилловки, рассказывал о бедной, но веселой жизни многих скорняков. Это ведь про них осудительную песню сложили в Арзамасе. Пелась она на мотив известной: "За Уралом, за рекой казаки гуляют".

Как за Шамкою рекой

Скорняки гуляют

И косушкою пустой

За реку бросают.

Скорняки не простаки —

Вольные ребята,

Все на шапках хохолки,

Только не женаты.

Мало робят, мало спят

На битках они лежат...

Сошли скорняки со двора, не надо ходить в управу — не у дел... Книги да бумаги — они одни и спасали от едучей тоски, от тяжелого душевного разлада.

Незаметно пришло лето. Приехал старший сын Михаил и добавил отцу переживаний. После Нижегородской духовной семинарии окончил в 1912—1916 годах и Духовную академию в Сергиевом-Посаде, но сана священника не принял. 28 лет — ученый, по характеру и взглядам во многом светский человек. А сколь всего связывал родитель с этим сыном, ранее исподволь направляя его на изучение богословия. Свой, родовой молитвенник перед Богом — этого ждал тайно и явно отец. Вон он молодой, очень красивый в форменной тужурке школьного учителя ходит по саду с книгой в руке. Болен, смертельно болен, Мишенька. Надо же так: в Москве, случайно, попал под трамвай — измяло ногу и вот чахнет от костного туберкулеза...

Болит сердце и за младшего, Федора. Тот кончил Арзамасское реальное, потом начинал учиться в Лейпциге, в Германии, изучал химию. Тоже жило горделивое мечтанье у родителя: окраска мехов — важнейшая составная часть в скорняжном ремесле. Как бы мог сынок после развернуться в большом предприятии! С той же Германией торговлю завести... На фронте Федор. Вот, надо сообщать ему скорбную весть: родился у него сын Иоанн в июне, а в июле приказал долго

жить...

Так быстро летит в старости время... Давно ли, давно ли все согревало душу, наполняло ее радостными надеждами... На дворе уже 1918-й, опять жаркие дни лета, опять Мишенька вернулся из своей школы в Вятской губернии. Он знает свою безысходность, неспокоен, настороженно зол. Все происходящее понимает по-своему, отстранение. А ведь именно у него, ученого человека, хотелось искать надежной опоры, теплой словесной поддержки.

Снова и снова спрашивал себя и сына Николай Михайлович: что же теперь будет?

На бледном лице Михаила, на белой его рубахе лежали зеленоватые тени от яблони, сидел он за деревянным столом устало, тяжело. Отвечал с какой-то жесткой веселостью:

— Ежели на твой язык перевести, отец, то грозит всем нам наказание за то, что к Богу и царю были не столь усердны. Так ведь вы мыслите? Ах, милые уездные караси... Вам бы, папенька, не только читать старые исторические анналы, но заглядывать и в литературу социал-демократов. Теперь-то, уже поздно, раньше бы, раньше... "Интернационал" слышал? У нас, в академии, ребятки любопытствовали, читали и печать самых левых, большевиков. Радикалы решительные, да-с...

— И что же? — робко подсаживался поближе к сыну Щегольков. Красивое, страдающее лицо Михаила покрылось натужной краснотой.

— У большевиков все ясно и четко: царя, буржуев разэтаких, купцов, помещиков, мужиков, что покрепче — всех, всех под метлу — ясно?! Теперь у нас восемнадцатый... Давно ли товарищи агитировали на фронте: ступайте солдатики по домам — мир народам! Не успел человек в серой шинели на полатях отогреться, как его опять под винтовку, теперь Советы защищать. Вот и началась, и покатился кровавый вал гражданской по России...

Сын, будто нарочито, пугал словами. Николай Михайлович нервно теребил пегую бороду, прикладывал платок к потеющей лысине и вспоминал свои же слова: пометет революция Россию — это уж так...

— Мишенька, ведь выйдет по Писанию: брат на брата...

— Да, и сын на отца, а отец на сына!

Тяжко вздыхал Щегольков, большими грустными глазами спрашивал: что делать-то?

Михаил нехорошо кривил губы, покусывал усы.

— Вы, папенька, автор книги по истории... Работали вы ее не только в безмятежные часы, но и под бедой. Вспомните, за стенами монастырей гремели мечи, а монахи писали свои свитки — попробуйте стать летописцем и новых времен...

— Нет уж, не менять мне, сынок, ни голосу, ни песен. Я — реставратор прошлого…

— Вы — цельный человек! — коротко польстил родителю Михаил и надолго замолчал.

Петр Еремеев. Летописец