Петр Еремеев. Летописец

Не по летам купеческий сын задумчив — в себя обращен, не по летам тих. Где бы и на гульбище праздничное сходить в тесный девичий круг-хоровод, либо на масленной неделе нанести в знакомые дома с невестами ожидаемые визиты — нет, все-то Колинька Щегольков с папкой под мышкой, все-то бегунком. То со стариками в долгих беседах, то в монастырях, церквях от солнышка прячется — там, в ризницах, в печурах перебирает залежалые пыльные бумаги.

Порадовал однажды наставлением протоиерей Федор Иванович Владимирский. С фамилией священника Щегольковы давние-давние знакомцы. Прежде были жильцами одного прихода, а это в те времена много значило. На низу, во Владимирской церкви родитель о. Федора служил псаломщиком, а отец Николая долго исполнял в храме обязанности церковного старосты. В общем, не раз рядом стояли на молитве Федор и Николай в родном храме.

Владимирский, прошедший строгую семинарскую науку, теперь и законоучитель городского училища, был старше Николая на 13 лет. И все же в этом, памятном и после разговоре, они сошлись на равных потому, что одинаково преданно любили свой город.

После обедни шли широкой Соборной площадью. Щурясь от яркого вешнего света, Федор Иванович, в хорошей запальчивости, говорил громко:

— Летописание — похвально! Но тут, провижу, обнимать умом надо многая. Что мне советовать... коли награжден талантом, коли силушка по жилушкам забродила — берись! Но поспешай медленно, медленно, дабы после не насмешить... Вот тебе мое повещение: в соборе хранится рукопись покойного протоиерея Стефана Дубровского — приглядись ты к ней. А о соборе нашем заказываю особь главу. На полезное благочестие читателей!

Владимирский попридержал полу широкой шубы — резкий ветер ее задирал, и вспомнил:

А ты выездновца, Николая Шилова, книжку читал ли?

Мы с Шиповыми родством повязаны — купил я его сочинение, очень любопытные страницы. Так благословляете на труд, отец Федор?

Широколицый, бородатый, длинноволосый, протоирей молодо

улыбнулся.

— Ты уже заражен, заболел историей... И закончил разговор твердо, почти сурово:

— Дерзай, и исполать тебе!

К концу дня потеплело, капало с крыш. Николай света в своей комнате не зажигал, сумерничал. Он любил эти вечерние часы, полные мягкой умиротворенной тишины и покоя. Стоял у припотелых стекол окна, вдруг ясно вспомнилось прочитанное:

"Вещи и дела, аще ненаписанные бывают, тьмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написанные же яко одушевленные".

Учительно сказано!

Отсюда, сверху, была хорошо видна неровная клетка ограды, снег в ней уже осел и почернел, в круглой синеватой лужице близ оголенной яблони одиноко посверкивала тепловатая звездочка. Где-то рядом — на лавочке, знать, негромко запели две женщины, Николай заторопился открыть форточку.

Пели молодые сдержанно, как бы пробовали голоса в сырой теплыни вечера, но была в словах своя раздумчивая грусть.

"Это ж кирилловских песня!" — вспомнил Николай, схватил со стола карандаш и лист бумаги — он давно хотел записать ее.

За неделю сердце слышало,

За единый день поведало,

Провожала дружка милова

До города до Дунилова,

До заставушки московской...

Да, лугами, Арзамасом, идут ежегодно с котомками за плечами кирилловские скорняки, провожают их в отход жены и дочери, поют вот эту невеселую песню. И только там, возле моста через Тешу, у трактира Николая Судьина, у Московской заставы прощаются...

Хороша песня! Как в ней трепетное женское нутро-то раскрывается... Николай записал, закрыл форточку, подошел к письменному столу и, не садясь на стул, громко, клятвенно твердо произнес:

— Ну, как в старину говорили: изволися и мне сказать свое слово. Скажи его, Щегольков!

Петр Еремеев. Летописец