Петр Еремеев. Летописец
Арзамасцам — своим современникам, Щегольков, конечно же, своей книгой угодил. Очень многие фамилии и имена назвал, многое из бывалошного, интересного вспомянул, любимые горожанам храмы, а без них старый человек себе жизни не мыслил, проникновенным словом поднял — чего же еще!
Николай Михайлович не был историком по образованию, но он был таковым по способу мышления, хотя счастливо избежал строгостей рафинированного ума. Его работа зиждется на принятой хронологии, отдельные, особенно начальные, главы ее выстроены на крепком фундаменте историзма.
В бытность Щеголькова историю писали, выстраивали ее не как "борьбу классов" и общественных движений — фиксировали событийный поток, катаклизмы в движении этого потока, выделяя роль великих мира сего. С пониманием этого и должно подходить к труду арзамасца и не делать неправомерных сравнений, выводов и оценок.
Написана книга простым и выразительным языком, без ученой зауми и чужеродной терминологии, что вязнет на зубах. Автор внимательно прочел Карамзина, Соловьева и Ключевского, и потому многие страницы "Сведений", а они содержат эмоциональные авторские размышления, воспоминания, характеристики, яркую мозаику быта старых времен, воспринимаются почти как художественные.
В книге прослеживается нравственная чистота автора, его здоровый патриотизм, любовь к родному городу, сыновье поклонение предкам. Он все время выступает перед нами умным вдумчивым поводырем по четырем векам истории арзамасской земли.
Не чужда Николаю Михайловичу и "сермяжная" правда жизни.
Еще не печаталась книга, типографы еще только составляли ее макет... За большим столом Николая Никаноровича засиделись долго. Мария Федоровна в темном рабочем халате стояла у наборной кассы с верстаткой в руке, постукивала литерами, что-то набирала.
Наконец, Доброхотов признался, выразил свои опасения:
— Постегал ты, господин историк, и ваших, и наших. Ага, всем сестрам по серьгам... Кабы кое-кто из городских в обиды не ударился, скажем, Цыбышевы. Нет, конечно, паточить не надо, но ведь что написано пером, того после не вырубишь топором. А народ теперь шибко обидчивый пошел...
— Мещанское то самолюбие!
Щегольков, в распахнутой поддевке, длинными тонкими пальцами возбужденно мял свою окладистую бороду.
— Мария Федоровна, приструните же муженька! К чему он меня склоняет, ай-яй... Нет, дорогой Николай Никанорович. Как говаривали наши деды — не гоже летописцу глаголить только лишь то, что елика праведна, елика честна, елика прелюбезна, елика доброхвальна... Не мне судить и рядить земляков — сам грешен, но для полноты исторической картины обязан я указать и на темные стороны жизни старого Арзамаса. Дай-ка бумагу, я вот это самое запишу и текст вставлю. Постой, где ж этому приличнее быть... Во-от, как раз под рукой, на странице сто сорок восьмой!
Летописец ухватился за поданный лист бумаги, брызгая чернилами, высокими тонкими буквами принялся писать.
— Так вот и напечатай!
Петр Еремеев. Летописец
