Петр Еремеев. Летописец
Одним разом родитель объявил его взрослым.
Зашел в комнату сына запросто, в распахнутой поддевке, загорелый, пропахший полынью и пылью дальних степей, заговорил, как всегда, напорно, громко. Обвел глазами заваленный книгами стол, тускло блестевшую медную чернильницу, очинённые гусиные перья возле стопы бумаги.
— Вижу, письменный искус тебя одолел. А пора, сынок, понять свое истинное положение и назначение. Говаривал и еще раз скажу: стезя у нас с тобой другая. Видишь, один я игрец на всех сопелях, на части рвусь. Давай-ка, наследничек, потихоньку впрягайся в фамильное кружало... Да не робь!
Не сразу, но скоро свои и наемные дрожки понесли молодого Щеголькова то в Нижний на ярмарку, то в Казань, а то и еще далее, на Южный Урал, на знаменитую Ирбитскую ярмарку — много туда свозилось из Сибири разного мехового сырья.
Часто и не с праздным любопытством стал бывать Николай в бревенчатой "задней", что стояла в глубине ограды, возле сада. Хозяйский догляд за работой наемных скорняков — это само собой, это так, походя. Все чаще снимал "косой" мездру с сырых шкурок, закладывал их в овсяные квасила, "доводил" мех — мял, чистил "чищалкою"... Со временем, научился делать и раскрой: вырезанный мех из спинки зверька назывался "хребтом" — отсюда "хребтовые меха", а мех брюшка — это "чрево" — "мех черевий". В азарте познания, в работе дошел Николай и до секретов сшивания раскроенных шкурок в "меха" и во "фраки" или в "воротники". И, наконец, овладел парень разборкой мехов. Тут требовалась тонкость зрения, надо различать все переливы и оттенки волосяного покрова, умело подобрать по цвету шкурки для сшива.
Случилось — родитель хорошо расторговался на Нижегородской ярмарке, приехал веселым, с подарками. Погуляли по Саду — сад полыхал красными яблоками и поздними флоксами, — зашли в мастерскую, и старший из рабочих помаслил душу старого хозяина:
Ну, Федорыч, пиши своего парня в коренные мастера — все до тонкости в ремесле ухватил, работает не хуже других.
Хвалю за ухватку, сын! — широкое лицо Михаила Федоровича сияло от довольства. — Теперь я за тебя спокоен. Ага, что там ни случись со мной — не пропадешь, своими рученьками добудешь хлебушко!
Вышли из мастерской, залюбовались, было, золотеющей к осени липой в углу ограды, да тут начавшийся деловой разговор оборвала хозяйка дома. Тенькнули створки оконной рамы, стояла родительница в светлом шелковом платье, в глубине столовой, на белизне обеденной скатерти ярко сиял начищенный самовар. После помнилось, каким ласковым, пожалуй, шутливым голосом выпевала мать: — Кормильцы наши, ваши степенства, пожальте чаю выкушать! Николаю было 19 лет, когда 5 декабря 1875 года отошла в иной мир родительница Глафира Серегеевна. Он тяжело пережил невозвратную потерю и остался почти один в большом двухэтажном доме — отец все чаще пропадал по разным градам и весям: по четыре месяца в году жил в Малороссии, скупал там большие партии табака для своей лавки и арзамасских купцов.
Пятнадцать долгих лет, до 1894 года отняло барышистое зелье, а потом родитель сделался комиссионером Московской меховой фирмы "П. Сорокоумовский с С-ми" и опять часто и надолго исчезал из дома, а когда возвращался уставший, какой-то тихий, неловко извинялся:
— Купца, как и волка, ноги кормят. Под лежачей камень вода не бежит, сам знаешь!
В одиночестве, все больше забирали книги. Не переводные пустенькие французские романы, что по дешевке продавались и в арзамасских лавках, а исторические сочинения. Начально "Историю государства Российского" Карамзина прочитал и восхитился, а недавно прочел два тома Нижегородской истории, что составил Храмцовский. Какой славный труд, сколь много знаний автор обнаружил! Хорошо бы сподобиться да изложить и про родной Арзамас. Ведь соберутся, иной раз, старики у родителя в кабинете, да как начнут за наливочкой, за пуншиком ворошить старое — заслушаешься. Как матушка Екатерина II Арзамас изволила посетить, как в двенадцатом году горожане для победы над галлами поусердствовали. Записывать скорей все надо, каждый же уходящий человек — это неповторимый мир, отчая история!
Шел Щегольков первопроходцем — трудно первому!
Просмотрел за многие годы подшивки "Нижегородских губернских ведомостей" — вот, вот и вот об Арзамасе. А какой большой сказ о Ступинской школе! Оказывается, писал о родном городе и столичный этнограф Александр Терещенко. Приехал он как-то к помещику Стобеусу в село Красное — дружили смолоду, а помещик-то арзамасской историей занят... Передал собранные материалы гостю, кой-что наговорил от себя, со старожилами свел в городе — и вот в журнале "Современник" очень любопытное изложение. Не только даты, лица, но и разное бытейское, вплоть до местных речений. А правильно, на твердые ребрышки дат Терещенко и мяска напластовал, и славно!
Не сразу сыскал — только у купчихи Подсосовой нашлись "Заметки об Арзамасе" Терещенко. Пришлось покланяться, обещал скоро вернуть, и вернул. Но прежде, конечно, выписки сделал.
Давненько, еще в доме родичей Скоблиных, узнал, что во времена оны купец Шлейников начал, а потом купец Мерлушкин дополнил самую начальную летопись города. Давно сметливые патриоты покоятся на кладбище и едва разузнал, что рукопись та обретается у внучки Мерлушкина, госпожи Яковлевой. Пошел, чуть в ноги не пал: сударыня, не ради простой корысти, любопытства праздного — книгу собираю! Как же, обязательно дедушка ваш будет почтительно назван на первых же страницах сочинения. И Мерлушкин — заботник о славе Арзамаса, не останется для потомков втуне, в мраке безвестности. Рассолодела от горячих слов молодого человека старушка — отдала бережно хранимую рукопись. Глянул — толстая бумага с водяными знаками на просвет, писано полууставом — это значит составлена летопись где-то после екатерининских времен. Ага, вот и о Пугачеве, как его через Арзамас везли, что случилось на дворе купца Сулимова, где остановили на ночь телегу с клеткой, в коей пойманный Емеля сидел...
Петр Еремеев. Летописец
